Прошлым летом в Дании случился скандал. В знаменитой изматывающей трехсуточной гонке Sjælland Rundt (Around Sealand) впервые разрешили участвовать непрофессиональным шкиперам-одиночкам. Маршрут — вокруг острова Зеландия, день и ночь, около 220 миль, половина дистанции против течения и почти вся — против ветра, везде оживленное движение и рыболовецкие сети. Из множества претендентов осталось шестеро яхтсменов-любителей, способных, по мнению судей, осилить гонку целиком.
Из шестерых до конца добрались двое, причем яхтсмен, лидировавший всю дистанцию, прошел мимо финишной линии, потому что… уснул. Судьи не успели оправиться от удивления, а с берега уже голосила жена и срывались спасательные лодки. Яхту насилу остановили. Победителем стал шедший следом 54-летний Эрик Венобо, вовсе даже не гонщик, а потомственный рыбак, затративший на дистанцию 58 часов и ни разу не сомкнувший глаз.
Мы с Эриком познакомились на островах Оркни, куда он — тоже в одиночку — пришел на своем 3/4-тоннике из Дании через Северное море. Почти на спор: на островах оказалась его знакомая, журналистка Катрин, и Эрик решил не дожидаться, пока она прилетит домой, а заглянуть на четыре часа в гости и вместе выпить перед самолетом. Мы с Катрин встретили его в гавани — без спасательного жилета, долговязого, бородатого, поджимающего к телу правую руку (несколько лет назад он выбил плечо, и теперь все его походы в буквальном смысле single-handed — «в одну руку»). Лицо у него доброе и спокойное, как у сельского батюшки, но при этом в глазах прыгают хитрые бесики. Гибкому и стройному, со спины ему никак не дашь больше 35, а манере разговора подходит скорее непринужденное «ты», чем тяжеловесное «вы».
— В чем, собственно, был скандал, Эрик?— В статистике. Из шестерых человек до финиша не добрались четверо, а из тех двоих, что добрались, один чуть не финишировал в скалы. Громкая история, это видело много народу, уже на следующий день весь интернет скандировал: «Чуть не угробили яхтсменов! Отправили на верную гибель! Закрыть! Небезопасно!»
— Ты, наверное, устал защищаться?— Защищаться? Зачем же. Таких гонок не должно существовать, я согласен. Яхтсмен не может не спать 58 часов.
— Но ты смог?— Конечно, но я и не яхтсмен.
— Минуточку…— Я рыбак. С четырех лет на море. Отец меня каждые выходные таскал на траулер. В школе у ребят были какие-то увлечения, праздники, танцы, пикники в лесу, а у меня — рыба, рыба, рыба… Помню, лет в восемь я целые сутки работал в машинном отделении. Это конура ниже ватерлинии, там болтанка, жарко, дизель стучит, ну хоть бы глоток свежего воздуха, хоть кусочек сизого неба! «Папа, — говорю. — Я совсем не вижу, что там снаружи, дай мне выйти!» А он мне в дверь — два ведра непотрошёной селёдки: «Не видишь? Вот что снаружи!» В двадцать я уже сам ходил на промысел и мог по 50-60 часов, не вылезая, без еды и сна сидеть в рубке.
— Вот работа на убой! Что же вы вахт не стояли?— Э-э, «вахты»! Сразу видно, яхтсмены! Рыболовецкий траулер — это поле боя. Разве кто-то воюет по вахте? Вот и рыбу по вахте не ловят. Промысловый рыбак — охотник, который выслеживает и настигает добычу.
Представь меня в рубке. Включен радар, несколько эхолотов, 5-7 раций, все на разных каналах. Я слежу, кто с кем переговаривается, кто куда идет, где что ловит; запоминаю, какая погода, откуда ветер дует, как меняет течение, какое волнение на море; подмечаю, какие встречаются косяки, куда тянутся, где мы их настигли и где упустили. Через пару часов у меня в голове появляется картинка, знаешь, как в кино, как в компьютерной стратегии: трехмерная карта, на ней перемещаются другие лодки, плавает рыба, меняется погода. Я предугадываю, жду, забрасываю сети… и вдруг появляется сменщик. Как, по-твоему, я должен эту картинку ему в голову засунуть? Да пока я буду объяснять, что происходит и что я собирался делать, пока он будет переспрашивать, пока сам что-то сообразит, все вокруг поменяется и придется начинать по новой. Нет, вахты — это, брат, для слабых. Рыбалка — это война, а рыбак — полководец, и ты либо воюешь, либо нет.
— На длинных парусных гонках шкипер тоже может не спать сутками. — Не совсем так. На длинных парусных гонках шкипер и вправду не спит сутками, но это он только _думает_, что может. А на самом деле это не так. У яхтсменов нет ни малейшего представления о том, как сутками поддерживать свое тело и судно в рабочем состоянии. Сейчас пойдем в гавань, ты спроси любого, что он делает, если приходится долго не спать. Да, знаешь? Жрет лапшу и глушит кофе. А что он делает, когда возвращается из перехода? Спит двадцать часов и потом встает как с похмелья. А как он управляет лодкой, когда устал? Он «не тратит силы» — надеется на автопилот и GPS.
Рыбак так никогда не поступит.
Во-первых, рыбак всегда ест по расписанию горячую, вкусную, свежую пищу. Хоть шторм, хоть потоп, если в семь у нас ужин, то будет ужин. У нас изматывающая, монотонная работа, те, кто сидят в рубке, в машине, потрошат рыбу, вообще не имеют представления о том, который час. Еда — единственный способ притвориться, что мы еще живы, и навести организм на мысли о режиме.
Во-вторых, сон. Если ты не спал больше суток, нельзя очертя голову бросаться под одеяло, это самоубийство. Знаете, сколько у меня знакомых, которые регулярно обделываются в кровати после рейса? Это потому, что они выдыхают, отключаются, и организм полностью расслабляется. Это очень вредно, рыбак не станет так делать. Не спал трое суток? Прикорни на два часа, потом два походи, почитай, прикорни на четыре часа, потом еще четыре что-нибудь поделай, и так далее, пока не выспишься и не отдохнешь. Но не надо все сразу.
Наконец, навигация. Не секрет, что после 30 часов без сна мозг начинает со всеми творить разные шутки. Мерещатся цели на радаре, голоса по рации, начинаешь забывать, где ты и что ты тут делаешь. Поэтому если рейс длинный, мы записываем все происшествия и мысли. Не просто ведем судовой журнал, это само собой разумеется, а буквально разговариваем сами с собой на бумаге. Например: «В 7 утра прошел маяк такой-то, если к 9 тучи не разгонит, нужно будет поворачивать к югу». Часов после сорока я вообще руководствуюсь правилом «не записано — значит, не было». Знаю, выглядит по-идиотски, но, поверь, на исходе вторых суток ты не то что не помнишь, о чем думал, а вообще не знаешь, думал ли.
Все эти вещи — главные рыбацкие секреты. Любители-яхтсмены ничем таким не владеют, они лишь думают, что могут прожить без сна несколько суток в гонке, и этим они опасны. Я жил так двадцать пять лет, я знаю свои возможности и лимиты, а эти люди привыкли работать с восьми до семнадцати и спать с двадцати двух до шести. На выходные вырваться из такого ритма — для них страшный стресс, и какая бы воля за этим ни стояла, никто не знает, что выкинет организм в ответ на эту взбучку.
— Наверное, рыбаки не любят яхтсменов. Шастают по морям без всякого порядка, наматывают на винты ваши сети. — Рыбаки яхтсменов не понимают. Яхтсмены — болваны, которые выходят в море тогда, когда любой нормальный человек остался бы в гавани.
— Это кто так сказал?— А я что, сам не вижу? Ты, верно, редко по пабам ходишь. А вот встань у стойки, послушай. Там все разговоры только о том, как кто-то куда-то вышел под штормовым парусом в опрокидывающие волны, наломал дров, чуть не умер, но все-таки вернулся в восторге и в следующий раз пойдет еще.
Вы, яхтсмены, как будто совсем не учитесь. У вас нет ни страха, ни уважения к морю. Рыбаки идут в море, когда оно как радушный хозяин. Мы чуем, когда оно нам не радо, и поворачиваем вспять. Вы, яхтсмены, заигрываете с ним, как с голодным тигром, испытываете судьбу. Зачем? Ведь это мы работаем и кормимся морем, а у вас — ни нужды, ни сроков. А эта новая напасть, океанские переходы? Зачем вы лезете туда, что, галочку поставить? Так ведь среди тех, кто ходит через Атлантику, только 2% могут перейти океан. Остальные едут на их плечах и только думают, что могут. Не могут они. А я — могу.
— Что, прямо сейчас, на этой яхте?— Да, прямо на этой яхте, прямо сейчас. Этому 3/4-тоннику за тридцать, он многое повидал, в прошлом году я на нем сломал мачту и весь такелаж утопил, но лодка крепкой постройки. Ее заказали у Ларса Ольсена два амбициозных датских гонщика. Денег у них не было, и они просили разных бизнесменов оплатить дизайн и постройку. Желающие находились, но в обмен просили какие-то сумасшедшие любезности в духе «десять лет работать парусным инструктором у моих детей».
А когда они уже почти отчаялись, появился олигарх, торговавший разной косметикой. Он просто так взял и дал им денег, только попросил назвать лодку «Губная помада». Ему показалось забавно, что в серьезных соревнованиях будет яхта с таким названием. Так они на ней много лет и ходили, а я перекупил два года назад. Быстрая, знатная лодка, мощная, и с каким дизайном! Я одной рукой могу со всем управляться. Одно обидно: что ни регата, я всегда прихожу первым, а как начнут пересчитывать гандикапы, так вечно пропадаю в подвалах турнирной таблицы.
— Расскажи, как ты сломал мачту.— Да обычное дело, там рассказывать нечего. Поставил спинакер, резко поднялся ветер, и я понял, что либо я сейчас бросаю штурвал и пытаюсь смайнать парус — и тогда у меня лодка в такой шторм просто ныряет в волну носом, и кранты, — либо я все оставляю как есть и готовлю кусачки для металлических тросов. Кусачек тогда, правда, не оказалось…
У меня на этой гонке на третьи сутки интереснее случай был. Тоже спинакер, тоже поднимается ветер, ранние сумерки, я включаю авторулевой и давай на нос майнать парус. Он рвется, бьется, веревки хлещут по лицу, по рукам, я минут десять его в носовую каюту заталкиваю. Затолкал — и тут какая-то шальная волна дает лодке прямо в скулу, авторулевой не успевает ее отработать, нас кладет мачтой на воду, все летит кубарем, я себя не помня несусь к штурвалу… и тут краем глаза замечаю внизу, в салоне, какое-то теплое свечение. «Етить, — думаю, — твою налево, только пожара мне сейчас не хватало!» Выравниваю кое-как лодку и стремглав вниз, где багровое зарево уже распространилось по салону. Залетаю — а там не жарко и пахнет корицей. Оказывается, когда нас на бок уложило, большая банка перевернулась и открылась, и целое облако корицы повисло у меня в салоне.
— Ты авторулевым пользуешься только на маневрах, когда нужно отлучаться от штурвала?— Стараюсь. Не люблю его и не доверяю. Он, может, и ладно держит курс, но ни мои глаза, ни руки не заменит. Я никогда не оставляю его больше, чем на полчаса. Скажем, ночью у нас смены: тридцать минут я, тридцать минут он. Многие яхтсмены полагаются на него на всю ночь, лишь изредка высовывая голову в кокпит, чтобы проверить ветер и погоду. Но, не притронувшись к штурвалу, они не замечают, что происходит с лодкой. Я — другое дело. Мне нужно чувствовать, что все в порядке, знать, что ничего не разболталось, не сбилось, паруса не полощат. Высовывая голову на полминуты из салона, ты этого не узнаешь, нужно сидеть и рулить.
— Эрик, ты весь такой правильный, а ходишь в море без спасательного жилета. Почему?— Ты прямо как моя жена. А что, скажи на милость, с ним делать? Если я упаду в воду посреди Северного моря, жить мне останется от силы час. Кто до меня дойдет за это время, кто спасет? Больше того, кто вообще подаст сигнал бедствия? Мой спасательный жилет — это страховочный линь. Они у меня пристегнуты через каждые два метра — на носу, у мачты, в кокпите, у ступенек салона. В плохую погоду я всегда пристегнут к лодке, потонем — так вместе!
Ну и еще, конечно, на корме у меня висит пятьдесят метров веревки. Одним концом она прикреплена к авторулевому, а вторым — к большому красному бую. Если меня вдруг смоет за борт, я смогу, пролетая мимо кормы, ухватиться за буй, дернуть веревку и сбить с курса авторулевого. Яхта тогда встанет, а я смогу подползти к ней по веревке и забраться на борт. Но это в теории. На практике я с моей рукой никуда не заберусь, поэтому что буй, что веревка — это для успокоения жены, а не для моей безопасности.
— Тяжело, наверное, всю жизнь волноваться за мужа — то рыбака, то яхтсмена-одиночку. Как, не жалела жена, что за такого вышла?— Жена моя выбрала себе гарного мужа: девять месяцев в году не дома, а когда появляется, привозит много денег. Я уже в четырнадцать, еще в школе, имел свой мопед и маленький баркас с сетями. Что уж говорить о двадцати восьми, когда я пропадал в море по 270 дней в год — и это только на промысле, не считая дней в порту! Все тогда говорили: «Пахнет рыбой — пахнет деньгами». Мы ловили рыбу, а разгружали золото. Словом, умная она была женщина, эта жена. Была. Развелись мы. Волнуется теперь моя вторая жена, она уже после траулера появилась.
— А сейчас рыба пахнет деньгами?— Пахнет, только не для рыбаков. Раньше в северных морях была прорва небольших рыбацких лодок. Все они ловили по чуть-чуть и по чуть-чуть продавали. У каждого была своя квота на улов. Мы выбирали что считали нужным и выставляли на местных рынках. Рыбы было много и покупали ее свежей.
Но люди стали перебираться в города, где им тоже хотелось рыбы. Ловля превратилась в крупный бизнес, и наши квоты стали перекупать большие компании. Наши баркасы сменились многопалубными траулерами, и те немногие, что сохранили свои квоты, были просто не в состоянии с ними тягаться. Чем больше становились траулеры, тем больше рыбы они добывали, бороня своими донными тралами грунт, уничтожая водоросли, где метали икру новые косяки. Искать рыбу без баснословно дорогого оборудования становилось все труднее, и частная рыбная ловля стала загибаться.
А тут еще появились ученые, эти умники, возомнившие, что лучше рыбаков знают, что нам ловить. Они-то и запустили порочный круг. Говорят, например: «Вы в этом году поймали чересчур много трески. В следующие пять лет ее не ловите, ловите селедку». Ну, делать нечего — все ловят селедку. А селедкой, между прочим, питается треска, и получается, что на нее кидаются сразу с двух фронтов, в то время как треску никто не трогает. Через три года поголовье селедки уменьшается в разы, и ученые снова хватаются за голову: «Что вы наделали, переловили всю селедку! Срочно ловите треску!» Но урон-то уже нанесен. Эти ученые не ведают, что творят, среди них наверняка ни одного рыбака нет. Все эти запреты — просто глупость.
— Много у тебя было несчастных случаев на судне?— Да нет, но если что-то случается, то это не шутки. Вот у меня, например, девять пальцев — и я еще везунчик. Если встретишь рыбака, у которого все руки-ноги целы, значит, он недостаточно старался.
— А нелегально ты когда-нибудь ловил?— Ловил, было дело. Никакого криминала, просто брал сети с ячеей мельче, чем положено, чтобы из них не удирал молодняк. Пару раз мы такие сети прямо перед проверяющим катером срезали — и на дно.
— Яхты в сети попадались?— Ни одной. Я знаю, вас в яхтенных школах учат не подходить близко к рыболовным судам, и это правильно: когда мы ищем рыбу, мы следуем за косяком и поворачиваем поспешно и хаотично. Но когда мы с сетью, нужно очень постараться, чтобы в нее угодить. Трал уходит под воду почти вертикально, и чтобы намотать его на винт, нужно оказаться буквально в пяти метрах от траулера. Но это если траулер большой и ловит один. Два траулера могут ловить парой и сеть будет между ними, а у маленького суденышка она и вовсе может быть на поверхности. И не подходите близко, если у рыбака поднят парус. Значит, он вытаскивает и потрошит сети и ему не до вас.
— На маленьких рыбацких суденышках один только дизель, верно, а парус для стабильности?— Ну, точно, мы под ним не ходим. Это чтобы не качало.
— А комфортно вам выходить так далеко в море с одной машиной? Люди, которые работают на катамаранах по поддержке ветряных ферм, говорят, что двигатели отказывают каждую неделю и нередко приходится выруливать на одном, поэтому на лодке без второго дизеля или без парусов они себя чувствуют неуютно. У рыбаков часто отказывает мотор?— Отказывает, бывает. Но мы не можем себе позволить второй — у нас машина 2000 лошадей, жрет столько же дизеля, сколько эти лошади — сена, и если она ломается в море, то ты ее просто чинишь, и всё.
Как-то в начале сезона я ушел на промысел миль за триста от земли. Закинули трал, поволокли, и тут слышу — скрежет внутри двигателя, да такой, словно в один из восьми цилиндров гвоздей насыпали. Ну, стоп машина, давай разбираться. Открываю, залезаю — и точно, в последнем цилиндре поршень перекосило. Заводиться и ломать машину — деньги, бросать трал — деньги, просить буксир — деньги. Мне едва-едва стукнуло двадцать, а до земли триста миль. Я по спутнику связался с механиком. «Что, — говорю, — вытянет дизелек пару дней?» «Вытянет, — отвечает. — Даже и не думай».
Через неделю мы вернулись с ловом, отгрузились, я — давай искать запчасти. А их нет и до зимы не будет. Я снова к механику: «Сорван промысел, угроблю машину!» Он: «Нда, серьезное дело, не телефонный разговор, приезжай». Я поехал, посыпая голову пеплом. Приезжаю, а он щурится, трубку курит и делает жест: мол, подойди. Я подхожу, а он мне одними губами на ухо: «Да ты хоть сезон лови, хоть два, ничего твоему дизельку не будет». Я — в пляс! Так мы весь сезон и отходили. Судовой дизель — зверь-машина, из любой передряги вытянет. А паруса, вторые моторы — роскошь.
Хочешь ловить рыбу — лови рыбу, остальное — отговорки.
Фотографии промысловых рыбаков сделаны Кори Арнольдом (Corey Arnold) в морях Европы.
Источник
Двигатель торговли
Гостей: 536
Скрытых: 0
Пользователей: 0
April Fools